Как белый теплоход от пристани - Сергей Осмоловский

– Чё за блажь, Самусько? И вообще, как это понимать? – возмутился я вслух через сорок минут слёзного женского монолога. – Такое чувство, что я для тебя всего лишь унитаз, который становится лучшим другом на сильно тошнотные моменты или на моменты, когда чрезмерно пучит от гадостей! Ты обращаешься ко мне только тогда, когда тебе отказывают все другие? Мне обидно, между прочим. Ты когда в последний раз ко мне с чем-нибудь позитивным приходила? Для сопереживания счастья мы, – («мы» – это я себя иногда так скромно исчисляю), – не годимся, что ли? Анфасом-профилем не вышли?

Мне, в самом деле, было обидно. Значит, как бесплатные контрамарки на спектакли – так каким-нибудь фуксиям, а как экскременты с лошадиных копыт соскребать – так Самородский. На что это похоже?

– Да потому, – ответила Ира, нападая, – что ты, кроме своих полуголодных аквариумных рыбок и собственных гормонов, больше никаких животных не видишь в упор! К тебе обращаться – только расстраиваться.

Я слишком люблю Ируньку, чтоб сказать ей, мол, это – неправда, что в упор я очень даже увижу всякую зверюгу – и большую, и малую. Даже блоху на её диване от подобранного котёнка. Но спорить не стал – иначе мы ввязались бы в перепалку и скатились бы до мелочных обвинений, типа «Ты мне испортил всю жизнь!». Близилась ночь. Или, как это обычно говорится в подобных случаях, – смеркалось… Честно сказать, вся эта затея с верховой ездой в столь позднее время была мне, культурно выражаясь, не очень по душе. Тем более что я был не ужинамши. Но я покорился и, ослабленный стрессом и девичьей слезой, смиренно позволил транспортировать себя вниз по Рязанскому проспекту до пункта назначения.

Мы вошли в полночь и робко попросили смотрящего (или как там он у них называется). Смотрящий, молодой человек с природной пушкинской завивкой волос, был склонен к дневному образу жизни – на зов откликнулся с плохо скрытом на заспанном лице раздражением. Мы робко попросили у него экипировку для выездки (или как там она у них называется) и с извинениями пожелали его кучерявой голове удобно пристроиться на подушке.

В стойлах перебирали ногами полусонные лошадки. Копытные недовольно фыркали и настороженно подносили к незнакомцу кожаные футляры морд. Катьку я до этого никогда не видел. Но, братцы, когда я увидел её, эту аристократку белой кости и белой масти, я умилился, сердцем – размяк, а душой – взбодрился. Во мне проснулись казаки по материнской линии. Зачарованный я видел себя чубастым молодцем, карьером летящим по степи в гудящей лаве. Над головой моей высекала из воздуха искры вострая шашка, на могучей груди, заполненной громовым «ура!», подпрыгивали и, стучась друг о друга, позвякивали в полном наборе Георгиевские кресты, а ноздри приятно щекотал дым сожжённого неприятельского лагеря. Я принял позу. В движения вошло раздолье и грозная решимость. Мне захотелось верхом.

Тем временем Ира живо обхаживала кобылу, подготовляя к выездке. С некоторых пор эта конюшня стала для Иры вторым (после театрального) домом. Кобыла ещё не прилежит к числу движимого имущества полячки, но знала её далеко не первый месяц и только с лучшей стороны, а потому спокойно отдаётся заботливым рукам своей хозяйки.

Извергов, которые тревожат бедное животное среди ночи по одной своей бабьей прихоти, кроме нас, больше не нашлось. Манеж был свободен и открывал широту для маневренной выездки. Утомив животное галопированием и мастерской вольтижировкой, взмыленная наездница Самусько, торжественно подвела Катьку ко мне и вместе с уздой, седлом, лукой и стременами отдала в пользование, словно вручила переходящую награду, сопроводив жест вызывающе сакраментальной фразой:

– Бери. С тобой женщина остынет.

Я не сробел – принял под уздцы. Полез, хотя страх опозориться сказывался даже в том, чтó и кáк я промямлил Ире в ответ.

Надо сказать, Катька – барышня с характером. Норовистая, немного капризулька – впрочем, какой и должна быть любая женщина, по-моему. С объятьями незнакомого мужчины долго не соглашалась. Перекатывая мускулатурой меж моих деревенеющих ног, выражала свой протест тотальным игнором корявых дилетантских команд. В итоге я запарился и запутался вконец, дёргая её направо вместо лева и наоборот. Пришлось заговорить с лошадью по-русски, матом, чтоб быть убедительней. Грубая сила голоса вынудила её признать моё превосходство, и с той минуты наш тандем стал подлинным украшением манежа: как трон, исполненная достоинства и грации блондинка, а поверх неё – Иван-дурак, на мгновение ставший царевичем, с напряжённой улыбкой, оживлённо переваливающийся с бока на бок при каждом движении женщины снизу. Куда там, думаю, карьером – шагом бы осилить…

И вот я сижу сейчас, быстрыми строчками заполняю собственную память, едва не пылаю лихорадочным жаром. Наверно, я заболел. Дело не в ноющих бёдрах и спине. Дело в движении естественном и в то же время аномальном, в двустороннем общении с умными глянцевыми глазами, сопереживающими, ведающими, кажется, самую потаённую твою тревогу. Дело в губах, что мягче материнской груди, и в том, как бережно эти лоскутки бархата снимают морковку с твоей ладони. Дело в бескорыстии, с которым лошадь отдаётся на волю слабому младшему брату – человеку.

Я даже не буду пытаться жить без этого теперь, когда о многом узнал из приглушённого рассказа копыт. В моих силах сделать это спутником жизни.

Семейный триллер. Продолжение

«Едва Он подошёл к входной двери и звякнул ключами, как дверь распахнулась, и его взору предстала шикарная белокурая женщина. Супруга стояла, опершись о косяк двери, нарочно дразнясь изгибами тела. Подняв соскользнувшую с плеча бретельку платья, Она улыбнулась ему и пригласила войти, слегка растягивая слова:

– Милости просим, барин. А мы уж вас заждались совсем.

– Ты прекрасно выглядишь. Чё это на ночь глядя?

«Барин» вошёл, и Она захлопнула дверь. А потом потянулась за его поцелуем, но вдруг отстранилась и произнесла:

– Проходите, барин, и всё сами узнаете.

В который уже раз Он отметил про себя её красоту, ум, характер, мастерство управлять отношениями. Было время, когда Он это бесконечно ценил, а сейчас… «Ну ладно – попробую ещё раз».

Свет в квартире был погашен, ориентиром служило лишь слабое мерцание из гостиной. Он причесался, вытер лицо и руки о влажную салфетку и пошёл на свет. Ожидание сюрприза расплылось в улыбке…»

6 апреля, 2003 год

В Ирке бродит молодость. Гуляет душа моя напропалую, а о Катьке вспоминает лишь для того, чтобы заботу о ней целиком и полностью взвалить на горб моей вдруг очнувшейся совести. Я её понимаю: в 21 меня тоже тяготила бы любая ответственность, и усыпанные стразами инстинкты меня тоже больше бы влекли в московские клубы, нежели в конюшню. Ну, ладно. Мне-то хорошо, мне-то – как бальзам на раны, а вот Катюха тоскует…

7 апреля (понедельник)

То ли родить от смеху, то ли умереть на месте!

Рассказываю.

«Дальновидное» начальство впервые на моей памяти поступило разумно: в попытке удержать ценного и перспективного сотрудника (то есть – меня) повысило ему (то есть – мне) зарплату. Такие же конвульсивные вздрагивания бывают у мозга, когда к нему перестаёт поступать кислород. Это зовётся агонией. Проблески гениальности при общем маразме. Вспышки энтузиазма на фоне делового упадничества.

Видимо, я настолько приучил их к собственному безволию, что решили, подкормившись, мне будет совестно обижать их своим заявлением. Им трудно понять, что мотив Поступка может лежать вообще вне финансовой неудовлетворённости (особенно в случае угрозы личностного распада). Что глаза человека могут открываться не только на ширину монеты, и что зубы могут щёлкать не только в унисон банкомату.

Кому-то длинный рубль напоминает спасительную соломинку, мне же больше – ксиву чекиста. Он лишает инициативы. Он разрушает бдительность и отравляет решимость. Он гад навязывает свою волю и вынуждает подписать гибельные для тебя бумаги. Ты становишься желеобразным, невнятным, похожим на образ совковой единицы. Замшелый, безликий и жалкий снова садишься спокойно наблюдать, как зеркальное отражение тебя гибнет в диссонансе среды и собственных возможностей.

Уберите прочь свои проклятые серебряники! В отличие от многих ваш рубль – пахнет! И не просто пахнет – он воняет. Воняет, смердит разложением личности. Он произрос на прахе погибших замыслов и шелестит могильным плачем деятельного ума. Ваш хлеб – заплесневел, ваше масло – прогоркло! Я ухожу не от трудностей. Трудностей я не боюсь – я желаю их! Я ухожу от правила Прокруста, где мерят под себя и под себя же режут!